© Сабитова Д. Р., текст, 2011

© ООО «Издательский дом «Самокат», оформление, 2014

© ООО «Издательский дом «Самокат», 2014

 

ISBN 978-5-91759-300-5

 

Па­вел

— По­си­ди в моей ком­на­те. Я не хочу за­сы­пать одна!

Гуль устро­и­лась в кро­ва­ти, во­дру­зив на ко­ле­ни огром­ный том «Снеж­ной ко­ро­ле­вы». Ко­гда моя се­стра чи­та­ет, она пока еще во­дит ино­гда паль­цем по стро­ке, а по­рой и ше­ве­лит гу­ба­ми.

Я сижу у нее в но­гах и тоже чи­таю.

— А что, се­вер­ные оле­ни на са­мом деле та­кие боль­шие?

От­ло­жив кни­гу, смот­рю, ка­кие се­вер­ные оле­ни «та­кие боль­шие». На кар­тин­ке олень, в са­мом деле вну­ши­тель­ный, ска­чет че­рез всю стра­ни­цу, и ка­жет­ся, что он раз­ме­ром с лося.

— Оле­ни вро­де бы мень­ше ло­ша­ди… Но, Гуль, за­чем ты опять обли­зы­ва­ешь кни­гу?

У моей млад­шей се­стры есть ду­рац­кая при­выч­ка — Гуль обли­зы­ва­ет цвет­ные кар­тин­ки в кни­гах. «Так они ста­но­вят­ся очень яр­кие и бле­стя­щие».

Се­стра смот­рит на меня ви­но­ва­то и пы­та­ет­ся про­су­шить стра­ни­цу ру­ка­вом пи­жа­мы.

Я уко­риз­нен­но взды­хаю и воз­вра­ща­юсь к сво­е­му ро­ма­ну.

Че­рез де­сять ми­нут я вижу, что Гуль ус­ну­ла, вы­ро­нив кни­гу и даже не по­же­лав Ляль­ке спо­кой­ной ночи. А ведь это ее свя­щен­ный еже­ве­чер­ний ри­ту­ал, она его не про­пус­ка­ет.

Мне не спит­ся.

Мы с Гуль одни в доме. Не счи­тая, ко­неч­но, Ляль­ки.

Где-то раз­да­ют­ся шо­ро­хи и скри­пы. В на­шем доме все­гда так, ведь он очень ста­рый, ему уже лет сто. Раз­ва­лю­ха, если чест­но. У нас даже газ не про­ве­ден, мы печ­ку то­пим дро­ва­ми. Я тут живу всю жизнь, мама тут жила всю жизнь и ба­буш­ка тоже…

Даже себе не хочу со­зна­вать­ся, что сей­час эти зву­ки меня пу­га­ют. Хотя, мо­жет быть, в ти­ши­не ста­ло бы еще страш­нее.

Про­шло уже три не­де­ли с того дня, как умер­ла ба­буш­ка. И каж­дый ве­чер мама ухо­дит куда-то, остав­ляя нас с Гуль од­них.

Я ру­гаю себя за то, что бо­юсь. Мне все же не во­семь лет, как глу­пой Гуль, а три­на­дцать. Но об­рыв­ки тре­вож­ных мыс­лей на­чи­на­ют бро­дить у меня в го­ло­ве сами по себе… Мож­но, ко­неч­но, чи­тать — это очень от­вле­ка­ет до поры до вре­ме­ни, но все рав­но на­ста­ет мо­мент, ко­гда надо вы­клю­чить свет, за­крыть гла­за. Тут-то мыс­ли и на­бе­га­ют.

Но вот что я по­нял. Ко­гда мыс­ли при­хо­дят сами по себе и ус­нуть из-за это­го очень труд­но — надо на­чать ду­мать спе­ци­аль­но. Вспо­ми­нать что-ни­будь очень по­дроб­но, как буд­то смот­ришь кино. Или нет, луч­ше — как буд­то пи­шешь кни­гу. Кру­тишь в го­ло­ве пред­ло­же­ние, слов­но чи­та­ешь его в кни­ге, а по­том вдруг по­ни­ма­ешь, что мыс­ли на­ча­ли пу­тать­ся, и ты по­вто­ря­ешь ка­кое-то сло­во, по­вто­ря­ешь, по­вто­ря­ешь, а пред­ло­же­ние рас­сы­па­ет­ся и усколь­за­ет от тебя. А по­том уже на­сту­па­ет утро.

Буду ду­мать про ба­буш­ку.

Мою ба­буш­ку зва­ли Алек­сан­дра Ва­си­льев­на Со­ло­вье­ва. Она была порт­ни­хой. Ра­бо­та­ла она в жиз­ни мно­го кем — и в сто­ло­вой, и в боль­ни­це, и на за­во­де, но глав­ное — шила на за­каз. Го­во­рят, лет со­рок на­зад моя ба­буш­ка была го­род­ской ле­ген­дой и за­каз­чи­цы при­хо­ди­ли к ней «по ре­ко­мен­да­ции».

Дома мы зва­ли ее Шу­рой. Шура мно­го ку­ри­ла, лю­би­ла петь, тер­петь не мог­ла го­то­вить. И еще у нас с ней оди­на­ко­вой фор­мы нос и уши.

Ба­буш­ку мно­гие счи­та­ли не­мно­го того. Осно­ва­ния для это­го были.

Рас­ска­жу один слу­чай, чтоб вы по­ня­ли, что я имею в виду.

Надо было вы­пу­стить стен­га­зе­ту к оче­ред­но­му Дню учи­те­ля. В шко­ле не­льзя: мы же вро­де как де­ла­ем сюр­приз учи­те­лям.

По­том этот «сюр­приз» от­прав­ля­ет­ся в шкаф в учи­тель­ской: там уже пы­лят­ся ру­ло­ны этих га­зет лет этак за пять­де­сят.

Я пред­ло­жил свист­нуть от­ту­да ста­рую га­зе­ту, подре­ста­ври­ро­вать, а дату про­сто за­ма­зать — эти га­зе­ты все на одно лицо. Кто вспо­мнит, что та­кая уже была де­сять или два­дцать лет на­зад?

Ра­зу­ме­ет­ся, мне ска­за­ли, что я ду­рак и идея моя глу­пая.

А по-мо­е­му, очень хо­ро­шая мысль — мы бы сэко­но­ми­ли кучу вре­ме­ни.

Дев­чон­ки на­шли во­рох ка­ких-то от­кры­то­чек с гло­бу­са­ми, кле­но­вы­ми ли­стья­ми, порт­фе­ля­ми и про­чим под­хо­дя­щим по теме.

Наш дом бли­же всех. По­это­му по­шли ко мне.

Ват­ман спер­ва рас­сте­ли­ли пря­мо на полу в моей ком­на­те, но ока­за­лось, что полы кри­вые. Дом у нас ста­рый, с до­ща­ты­ми по­ла­ми, и дос­ки гор­ба­тые, не­ров­ные. Так что ри­со­вать на полу ни­как не­льзя. А пись­мен­ные сто­лы и ку­хон­ный не го­дят­ся — они у нас со­всем ма­лень­кие.

Мы про­сто не зна­ли, что де­лать. Мне было как-то не­удоб­но, что та­кие полы, хотя я, ко­неч­но, в этом не ви­но­ват.

И тут вы­шла ба­буш­ка… С веч­ной си­га­ре­той в мунд­шту­ке.

Ба­буш­ка все­гда ку­ри­ла си­га­ре­ты не так, как все нор­маль­ные люди, а со­ва­ла их в мунд­штук. Маму это раз­дра­жа­ло. Она по­сто­ян­но го­во­ри­ла Шуре, что мунд­штук — муж­ской ак­сес­су­ар. А ба­буш­ка от­ве­ча­ла, что ее хру­сталь­ная меч­та — ку­рить труб­ку. И что, ко­гда она на­ко­нец за­ве­дет себе труб­ку, мама еще вспо­мнит, как пре­лест­но вы­гля­дел ее ян­тар­ный мунд­штук. «Де­ви­чья иг­руш­ка, — усме­ха­лась ба­буш­ка, — ты, Ма­русь­ка, про­сто ни­че­го не по­ни­ма­ешь в жен­ствен­но­сти».

Дев­чон­ки, уви­дев ба­буш­ку, слег­ка остол­бе­не­ли. Нет, они, ко­неч­но, веж­ли­во по­здо­ро­ва­лись, но при этом…

Дело в том, что ба­буш­ка моя очень лю­би­ла яр­кие пла­тья. И сши­ла себе чуть ли не два­дцать пла­тьев по од­ной вы­крой­ке: с глу­бо­ким вы­ре­зом спе­ре­ди, го­лы­ми пле­ча­ми и длин­ню­щей ши­ро­чен­ной юб­кой. Юбка с обор­ка­ми, а рас­цвет­ка та­кая, что мимо не прой­дешь. На этот раз пла­тье было с огром­ны­ми ма­ка­ми по тем­но-зе­ле­но­му фону.

— Тебя при­ни­ма­ют за ста­рую су­ма­сшед­шую цы­ган­ку! — сер­ди­лась на ба­буш­ку мама.

— Что ж, пусть то­гда меня укра­дет ка­кой-либо та­бор, — хи­хи­ка­ла в от­вет ба­буш­ка. — «Я уйду с тол­по-о-ой цыга-а-анок за киби-и-ит­кой ко-о-oче­вой!» А в чер­ный день буду за­ра­ба­ты­вать на ули­це — га­дать про­хо­жим. Чем пло­хо?

Кста­ти, га­дать на кар­тах ба­буш­ка очень даже хо­ро­шо уме­ла и лю­би­ла, мне все­гда ка­за­лось, что на­счет чер­но­го дня она не шу­тит.

Так вот, вы­шла к нам ба­буш­ка в ма­ко­вом пла­тье с ды­мя­щим­ся мунд­шту­ком в ру­ках и спро­си­ла меня важ­ным не­то­ро­пли­вым ба­сом:

— Борь­ка! Что за на­ше­ствие пре­крас­ных де­виц в наш скром­ный уго­лок?

— Шура, — вздох­нул я, — нам надо де­лать га­зе­ту.

— Ну и в чем же про­бле­ма?

— У нас пол кри­вой, Шура. Ват­ман раз­ло­жить не­где.

Ба­буш­ка по­смот­ре­ла на нас, за­дум­чи­во по­кру­ти­ла мунд­штук, а по­том ска­за­ла:

— Толь­ко по­том все уб­рать, Борь­ка! Чтоб крас­ки — ни­где-ни­где­шень­ки ни кап­ли!

И раз­вер­ну­лась, по­ма­нив нас за со­бой.

Я сра­зу по­нял и ужас­но об­ра­до­вал­ся.

В ком­на­те у ба­буш­ки сто­ял стол, на ко­то­ром ба­буш­ка кро­и­ла. Ров­не­хонь­кий и та­кой боль­шой, что на нем спать мож­но было в пол­ный рост, не то что ват­ман рас­сте­лить.

Дев­чон­ки как в ком­на­ту ба­буш­ки­ну по­па­ли, так на­ча­ли ози­рать­ся, буд­то это му­зей.

— Ой, — го­во­рит кто-то из них, — ма­не­ке­ны без го­ло­вы. Это для ши­тья, да?

— Да, — го­во­рит ба­буш­ка, — зна­комь­тесь: Дуся, Люся и Нюся.

У ба­буш­ки в углу три ма­не­ке­на — на три раз­ных фи­гу­ры.

Дуся са­мая ста­рая, у нее уже и швы все вы­тер­тые, и на жи­во­те за­плат­ка. Ба­буш­ка ее на по­мой­ке на­шла. Ред­кая уда­ча: то­гда, по­сле вой­ны, порт­нов­ский ма­не­кен ни­кто так за­про­сто не вы­бро­сил бы. Но Дуся уже и в те годы была вет­хая, и под­став­ка у нее от­ло­ми­лась, а глав­ное — кто-то вспо­рол ей жи­вот, так что на­чин­ка из нее сы­па­лась. Ба­буш­ка Дусю до­мой от­во­лок­ла, по­мы­ла, жи­вот за­пла­та­ла, а кто-то из ба­буш­ки­ных зна­ком­цев под­став­ку но­вую сма­сте­рил. И ста­ла вет­хая Дуся у ба­буш­ки жить, в креп-жор­жет и фай­де­шин на­ря­жать­ся.

Люся шла в со­сед­нем ате­лье под спи­са­ние. Ате­лье за­кры­ва­ли, и ди­рек­тор­ша его пред­ло­жи­ла ба­буш­ке за­брать ста­рый ма­не­кен. С этой ди­рек­тор­шей было со­всем смеш­но: она на саму себя у сво­их ма­сте­ров не шила, а но­си­ла все к ба­буш­ке. Ате­лье было пе­ре­до­вое, мо­ло­деж­ное, швей туда бра­ли сра­зу по­сле учи­ли­ща, у них то со­бра­ние ком­со­моль­ское, то суб­бот­ник, а шили, ба­буш­ка го­во­ри­ла, так себе. На не­стан­дарт­ную фи­гу­ру шить даже и не бра­лись. А ба­буш­ка бра­лась и ди­рек­тор­шу, даму вну­ши­тель­ной кра­со­ты ве­сом в сто два­дцать кило, об­ши­ва­ла так, что ни­где не мор­щи­ло.

— Она у меня как кар­тин­ка хо­ди­ла, ба­таль­ное по­лот­но во­семь-нá-семь, — сме­я­лась ба­буш­ка, вспо­ми­ная ту да­ри­тель­ни­цу ма­не­ке­на.

А Нюся мо­ло­день­кая была. Ее про­да­ва­ли на рын­ке.

— Ха­рак­тер Ню­син мне по­нра­вил­ся, — рас­ска­зы­ва­ла ба­буш­ка. — Сто­ит скромнень­ко так, мол­чит, на меня ис­ко­са по­гля­ды­ва­ет, а я-то чую, куда кло­нит. Возь­ми меня, мол, ду­ма­ет, возь­ми, вон я ка­кая кра­са­ви­ца…

— Шур, ну что ты глу­по­сти го­во­ришь! «Смот­рит, ду­ма­ет…» Она ж без го­ло­вы у тебя! — воз­му­щал­ся я, ко­гда был ма­лень­кий.

— Сам ты без го­ло­вы, Борь­ка. Бы­ва­ешь по­рой. Эх, что бы ты по­ни­мал!

Ба­буш­ка очень се­рьез­но из­ла­га­ла дев­чон­кам ис­то­рию сво­их «ба­ры­шень», и те­перь я на­счет «все это глу­по­сти» по­мал­ки­вал. Те­перь я с Шу­рой со­гла­сен: Дуся, Люся и Нюся, ко­неч­но, со­бе­сед­ни­цы пло­хие, но ха­рак­те­ры яр­кие.

Дев­чон­ки слу­ша­ли, го­ло­ва­ми кру­ти­ли, пока на­ко­нец Кира не опо­мни­лась:

— Ой, нам ведь га­зе­ту надо де­лать!

Кира во­об­ще в этой ком­па­нии са­мая ор­га­ни­зо­ван­ная.

И са­мая ум­ная.

Но про Киру я по­том рас­ска­жу, сей­час про ба­буш­ку.

Га­зе­ту мы в тот раз сде­ла­ли бы­стро, за час. Ли­стья и от­крыт­ки на­кле­и­ли, учеб­ни­ки вся­кие на­ри­со­ва­ли, в цен­тре кра­си­вым по­чер­ком на­пи­са­ли сти­хо­тво­ре­ние под­хо­дя­щее: «Не смей­те за­бы­вать учи­те­лей!»

Мне это сти­хо­тво­ре­ние не по­нра­ви­лось: на­чи­на­ет­ся пря­мо с ло­зун­га, с по­ве­ли­тель­но­го на­кло­не­ния, — но вы­би­ра­ла Кира. Кира у нас во­об­ще с силь­ным ха­рак­те­ром, ей та­кое сти­хо­тво­ре­ние под стать.

Опять я про нее. Ре­шил же — сна­ча­ла до­рас­ска­зать про ба­буш­ку!

Ну, в об­щем, на­ча­ло уже смер­кать­ся, ба­буш­ка за­жгла на­столь­ную лам­пу, по­ста­ви­ла ее на пол — ста­ло та­ин­ствен­но. Меня она ото­сла­ла:

— Иди, Борь­ка, при­го­товь нам чай­ку, что ли…

А ко­гда я вер­нул­ся с за­ки­пев­шим чай­ни­ком, в ком­на­те было ужас­но на­ку­ре­но и ба­буш­ка пела дев­чон­кам ро­ман­сы.

Ко­гда и как они пе­ре­шли к пе­нию, я с кух­ни не слы­шал, но сей­час Шура ис­пол­ня­ла муж­скую арию.

— Ска­жи­те, де­вуш­ки, по­друж­ке ва-а-а-ашей, что я но­чей не сплю, о ней меч­та-а-а-аю! — вы­во­ди­ла она сво­им хрип­лым ба­сом, сидя в ста­ром про­дав­лен­ном кре­сле, от­ве­дя руку с мунд­шту­ком в сто­ро­ну и за­про­ки­нув лицо. Пела Шура все­гда с за­кры­ты­ми гла­за­ми и от­кры­ва­ла их толь­ко то­гда, ко­гда за­кон­чит или ко­гда со­бьет­ся в тек­сте.

По­кон­чив с этой ис­то­ри­ей про неж­ную страсть и цепь, она от­кры­ла гла­за и спро­си­ла: «Еще?»

Дев­чон­ки за­ки­ва­ли.

— А вот было та­кое кино, «Пе­тер». Зна­е­те? Нет, вы не по­мни­те, вы ма­ляв­ки… По­том я ку­пи­ла пла­стин­ку с этим тан­го.

Шура опять за­кры­ла гла­за, но за­ве­ла на этот раз не­ожи­дан­но тон­ким го­ло­сом:

…Сколь­зи лег­ко,
Тан­цуй тан­гó
И слу­шай плав­ные рит­мы
Да­ле­ких и зной­ных стран.
Где нет зимы,
Но так, как мы,
Не зна­ют боли силь­нее
И глуб­же сер­деч­ных ран…

Мне ка­за­лось, Шура, за­крыв гла­за, ви­дит в тем­но­те осве­щен­ный экран, где тан­цу­ет Пе­тер, и про­сто под­пе­ва­ет тому филь­му, что кру­тит­ся у нее в го­ло­ве.

Дев­чон­ки слу­ша­ли пес­ни и ро­ман­сы чуть ли не час. На­ко­нец Шура до­ве­ла до кон­ца по­след­ний ку­плет, сде­ла­ла па­у­зу и гром­ко объ­яви­ла:

— Кон­церт! Окон­чен! Все­го вам до­бро­го, до­ро­гие то­ва­ри­щи!

И вста­ла.

И по­кло­ни­лась.

Дев­чон­ки за­хло­па­ли в ла­до­ши. Кира ска­за­ла:

— Спа­си­бо, Алек­сан­дра Ва­си­льев­на!

Все по­смот­ре­ли на остыв­ший чай и за­то­ро­пи­лись:

— Ой! Нам же до­мой пора!

На­сте с Ве­ро­ни­кой надо было к Под­луж­ной сло­бо­де, а Кира жила в дру­гой сто­ро­не, и я по­шел ее про­во­жать.

Я шел и мол­чал. Я бо­ял­ся, что Шура по­ка­за­лась дев­чон­кам смеш­ной. И что Кира сей­час ска­жет что-ни­будь та­кое.

Кира ведь рез­кая.

Она по­яви­лась в на­шем клас­се в сен­тя­бре: то­щая, ма­лень­ко­го ро­ста, с круг­лым ли­цом, ко­рот­ко стри­жен­ная и ка­кая-то востро­но­сая. Ко­гда я уви­дел ее в две­рях, то по­ду­мал, что к нам за­бре­ла млад­ше­класс­ни­ца, мо­жет быть, чья-то се­стрен­ка. На фоне не­ко­то­рых на­ших де­виц, ко­то­рые вы­гля­де­ли по­чти взрос­лы­ми, Кира была со­всем ма­ляв­кой, и над ней по­сме­и­ва­лись. Прав­да, бы­стро пе­ре­ста­ли.

Гим­на­зия у нас «с прош­лым», силь­ная, учить­ся труд­но, а Кира учи­лась бле­стя­ще, по фран­цуз­ско­му и ан­глий­ско­му у нее были та­кие успе­хи, что, не успев прий­ти к нам, она сра­зу по­еха­ла от име­ни шко­лы на го­род­скую олим­пи­а­ду и за­ня­ла там оба пер­вых ме­ста, и в ад­рес тех, кто не до­тя­ги­вал до ее уров­ня, она вы­ска­зы­ва­лась очень рез­ко, даже зло: «Од­но­кле­точ­ные».

Еще мне нра­ви­лось, что ее зо­вут не как всех. У нас в клас­се две На­сти, две Даши, три На­та­ши…

— Был та­кой древ­ний царь. Кир. Очень во­е­вать лю­бил, — объ­яс­ни­ла она мне в са­мом на­ча­ле на­ше­го зна­ком­ства про­ис­хо­жде­ние сво­е­го име­ни. — Зна­ешь, как он го­во­рил о себе?

Кира вста­ла в кар­тин­ную позу и про­де­кла­ми­ро­ва­ла на од­ном ды­ха­нии:

— Я — Кир, царь мно­жеств, царь ве­ли­кий, царь мо­гу­чий, царь Ва­ви­ло­на, царь Шу­ме­ра и Ак­ка­да, царь че­ты­рех стран све­та, сын Кам­би­са, царя ве­ли­ко­го, царя Ан­ша­на, по­то­мок Те­ис­па, царя ве­ли­ко­го, царя Ан­ша­на, веч­ное цар­ствен­ное семя, прав­ле­ние ко­то­ро­го лю­бят боги Бэл и Набу, вла­ды­че­ство ко­то­ро­го при­ят­но для их сер­деч­ной ра­до­сти.

Мне, ко­неч­но, не­по­нят­но, как это ро­ди­те­ли мог­ли на­звать де­воч­ку име­нем древ­не­го во­ин­ствен­но­го царя Шу­ме­ра и Ак­ка­да и чего-то там еще для сер­деч­ной ра­до­сти, но Кире имя под­хо­ди­ло.

— За­му­чи­ла вас ба­буш­ка пес­ня­ми, — осто­рож­но на­чал я раз­го­вор.

— Она здо­ро­во поет, — от­клик­ну­лась в тем­но­те Кира. — Я та­ких ро­ман­сов ни­ко­гда не слы­ша­ла. Она тебе, на­вер­ное, ко­гда ты был ма­лень­кий, мно­го пела?

— Все вре­мя пела. Ко­лы­бель­ные каж­дый ве­чер.

— Класс­но. Ка­кая она у тебя…

— Ка­кая? — на­сто­ро­жил­ся я. — Ка­кая? Стран­ная, да?

— Ну… не­обыч­ная, — со­гла­си­лась Кира. — А по­че­му она тебя Борь­кой зо­вет? Ты же Па­вел? Это ка­кая-то се­мей­ная ис­то­рия, да?

— Да, Кира, ис­то­рия…

…Шура, она в са­мом деле стран­ная. Что уж тут скры­вать: с го­ло­вой у Шуры, если срав­ни­вать ее с дру­ги­ми людь­ми, не все было в по­ряд­ке.

Вот пла­тья эти, мунд­штук, ро­ман­сы… И с Ду­сей, Лю­сей и Ню­сей она раз­го­ва­ри­ва­ла как с жи­вы­ми. А еще она меня Борь­кой зва­ла. И всех на све­те де­во­чек — Ма­русь­ка­ми.

Ма­русь­ка и Борь­ка — это были пер­вые Шу­ри­ны дети. Близ­не­цы. Они ро­ди­лись в са­мом на­ча­ле вой­ны, Шуре то­гда толь­ко-толь­ко ис­пол­ни­лось два­дцать лет. Про отца близ­не­цов Шура го­во­рить не лю­би­ла. Вер­нее, если за­хо­ди­ла об этом речь, го­во­ри­ла очень ко­рот­ко, на­при­мер так: «Он был ин­же­нер, очень ум­ный. И тан­це­вал как бог. Про­сто как бог». А в сле­ду­ю­щий раз «он» ока­зы­вал­ся лет­чи­ком, а по­том — ар­ти­стом опе­рет­ты или даже пи­са­те­лем-ла­у­ре­а­том-са­мой-глав­ной-пре­мии.

От Ма­русь­ки и Борь­ки оста­лась толь­ко ко­рич­не­вая фо­то­кар­точ­ка с по­ло­ман­ным угол­ком. Мне ка­жет­ся, Ма­русь­ка была не­мно­го по­хо­жа на нашу Гуль, а вот Борь­ка на меня со­всем не по­хож.

Ба­буш­ка ра­бо­та­ла на хим­за­во­де, шла вой­на. Дети спер­ва оста­ва­лись с по­жи­лой со­сед­кой, а вско­ре при за­во­де ор­га­ни­зо­ва­ли ясли.

И дети це­лый день про­во­ди­ли там, и все шло нор­маль­но, пока вдруг не слу­чи­лось пло­хое.

На за­во­де про­изо­шла ава­рия. Наша со­сед­ка, ко­то­рая всю жизнь про­жи­ла в доме на­про­тив, го­во­ри­ла: «Вот то­гда-то Шура и на­ды­ша­лась отра­вою и моз­ги себе спор­ти­ла».

Я не знаю, прав­да ли, что ба­буш­ки­ны стран­но­сти объ­яс­ня­ют­ся имен­но этим. По­то­му что сра­зу вслед за ава­ри­ей, по­сле ко­то­рой Шура по­па­ла в боль­ни­цу, за­бо­ле­ли близ­не­цы. Чем — тоже не знаю. И ба­буш­ка не зна­ла. Но ко­гда Шура вы­шла из боль­ни­цы, Ма­русь­ки и Борь­ки уже не было на све­те.

Од­на­жды я на­брал­ся на­халь­ства и спро­сил:

— Шур, ну за­чем ты меня Борь­кой зо­вешь? Труд­но за­по­мнить, что я Па­вел?

Ба­буш­ка по­смот­ре­ла на меня, по­же­ва­ла гу­ба­ми, а по­том мот­ну­ла го­ло­вой:

— Знаю я, Борь­ка, что ты Па­вел… Но я уж так при­вык­ла. Да и лад­но.

— А от­вык­нуть?

— Ста­ра я уже — от­вы­кать, — про­вор­ча­ла ба­буш­ка. — Ни­че­го, были у меня шесть­де­сят с га­ком лет все Борь­ки да Ма­русь­ки, по­тер­пи еще чу­ток.

Кира вы­слу­ша­ла мой рас­сказ, а по­том спро­си­ла:

— Слу­шай, а мама твоя, она ко­гда ро­ди­лась?

— В 61-м году. Мама — позд­ний ре­бе­нок, ба­буш­ке уже со­рок лет было.

— А как твою маму зо­вут?

— Ма­ри­на Алек­се­ев­на.

Кира вдруг за­сме­я­лась:

— На­вер­ное, ба­буш­ка твоя ее не Ма­ри­ной зва­ла, а Ма­русь­кой, да? Су­ма­сшед­шая все же у тебя ба­бу­ля!

Я хо­тел от­ве­тить Кире, что ни­че­го смеш­но­го в этом нет, но по­че­му-то про­мол­чал.

Мама так и не при­шла. Надо спать. Ка­жет­ся, уже све­та­ет. В июне ночи ко­рот­кие.